Неточные совпадения
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе
человека, Евсеича. Долго
кланялись и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он
кланяется.
— C’est un homme qui n'a pas… [Это
человек, у которого нет…] начал было камергер, но остановился, давая дорогу и
кланяясь проходившей особе Царской фамилии.
На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых
людей, певших: «Славься». Опять добровольцы
кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал про них Сергея Ивановича.
Все встали встретить Дарью Александровну. Васенька встал на минуту и со свойственным новым молодым
людям отсутствием вежливости к дамам чуть
поклонился и опять продолжал разговор, засмеявшись чему-то.
На платформе раздалось Боже Царя храни, потом крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий, очень молодой
человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно
кланялся, махая над головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались,
кланяясь тоже, два офицера и пожилой
человек с большой бородой в засаленной фуражке.
В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные обстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно и чистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом, разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки
человека, которому она, только еще несколько часов назад, буквально
поклонялась.
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не
кланяясь. Молодые
люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли,
поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.
Кабанова (сыну). Ну, я с тобой дома поговорю. (Низко
кланяется народу.) Спасибо вам,
люди добрые, за вашу услугу!
Паратов (подавая руку Карандышеву). Мы уж знакомы. (
Кланяясь.)
Человек с большими усами и малыми способностями. Прошу любить и жаловать. Старый друг Хариты Игнатьевны и Ларисы Дмитриевны!
Вошел
человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и в розовом платочке на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и,
поклонившись гостю, отступил к двери и положил руки за спину.
И, почтительно
кланяясь, отскакивали. На
людей знаменитый
человек Китая не смотрел, вещи он оглядывал на ходу и, лишь пред некоторыми останавливаясь на секунды, на минуту, раздувал ноздри, шевелил усами.
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями. На крыльцо вышел большой бородатый
человек и,
кланяясь, ласково сказал...
— Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме души. «Душе моя, душе моя — что спиши? Конец приближается». Вот что надобно понять: конец приближается
человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой
человек, напрасно интеллигентам
поклоняетесь, — они вот начали
людей в партии сбивать, новое солдатство строят.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она
кланялась всем
людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна поднялась и пошла к двери, большие
люди сопровождали ее,
люди поменьше, вставая,
кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
— Ли Хунг-чанг, — негромко говорили
люди друг другу и низко
кланялись человеку, похожему на древнего мага. — Ли Хунг-чанг!
— Для бюро похоронных процессий желание ваше — закон, — сказал
человек, почтительно
кланяясь, и объявил цену церемонии.
Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный
человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади,
кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами.
Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, — маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые
кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот
человек ужас безграничия власти.
Человек почтительно
поклонился, исчез.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в
людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне
поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
— Нет, Семен Семеныч, я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без
людей никуда, ни шагу; я
поклоняюсь красоте, люблю ее, — он нежно взглянул на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, — больше телом…
— Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального! Вы совсем готовый, выработанный
человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я
кланялся вам раз, как женщине,
кланяюсь опять и горжусь вами: вы велики!
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было
человека, который бы не
поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех
людях ему
поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при
людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно,
поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Сначала вошли на палубу переводчики. «Оппер-баниосы», — говорили они почтительным шепотом, указывая на лодки, а сами стали в ряд. Вскоре показались и вошли на трап, потом на палубу двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. Переводчики встретили их, положив руки на колени и
поклонившись почти до земли. За ними вошло
человек двадцать свиты.
Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и начали низко и благоговейно
кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста
человек корейцев, так что принуждены были больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы
людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что один из них
поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры, и оттуда вышли
люди и стали на дороге Нехлюдову,
кланяясь ему.
Русский
человек не идет путями святости, никогда не задается такими высокими целями, но он
поклоняется святым и святости, с ними связывает свою последнюю любовь, возлагается на святых, на их заступничество и предстательство, спасается тем, что русская земля имеет так много святынь.
Святости все еще
поклоняется русский
человек в лучшие минуты своей жизни, но ему недостает честности, человеческой честности.
И так как
человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и
поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен
человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не
кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
Мой приход — я это мог заметить — сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча; но, увидев, что он
поклонился мне, как знакомому
человеку, они успокоились и уже более не обращали на меня внимания. Я спросил себе пива и сел в уголок, возле мужичка в изорванной свите.
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким
людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал,
кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
— Нет, — говорит светлая красавица, — меня тогда не было. Они
поклонялись женщине, но не признавали ее равною себе. Они
поклонялись ей, но только как источнику наслаждений; человеческого достоинства они еще не признавали в ней! Где нет уважения к женщине, как к
человеку, там нет меня. Ту царицу звали Афродита. Вот она.
Я застал там
человек пять-шесть просителей; мрачно и озабоченно стояли они у стены, вздрагивали при каждом шуме, жались еще больше и
кланялись всем проходящим адъютантам.
Все гости были в сборе, когда взошел, холодно
кланяясь,
человек, которого оригинальная наружность, красивая и самобытно резкая, должна была каждого остановить на себе.
— Оно точно, что запрету нет, но вино-то и доводит
человека до всех бед. — Тут он крестится,
кланяется и пьет березовку.
Через три дня Федота схоронили. Вся вотчина присутствовала на погребении, и не было
человека, который помянул бы покойника лихом. Отец до земли
поклонился праху верного слуги; матушка всю панихиду проплакала.
— Дура ты, дура! — возражала она, — ведь ежели бы по-твоему, как ты завсегда говоришь, повиноваться, так святой-то
человек должен бы был без разговоров чурбану
поклониться — только и всего. А он, вишь ты, что! лучше, говорит, на куски меня изрежь, а я твоему богу не слуга!
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые,
кланяясь в ноги. — Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго
человека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
В это время дверь широко и быстро открылась. В класс решительной, почти военной походкой вошел большой полный
человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва
поклонившись учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом...
В сущности Прохоров ожидал такого ответа, как
человек, бывалый в переделках, и только съежил плечи. Он ничего не ответил немцу, даже не
поклонился и вышел.
Галактион молча
поклонился и вышел. Это была последняя встреча. И только когда он вышел, Устенька поняла, за что так любили его женщины. В нем была эта покрывающая, широкая мужская ласка, та скрытая сила, которая неудержимо влекла к себе, — таким
людям женщины умеют прощать все, потому что только около них чувствуют себя женщинами. Именно такою женщиной и почувствовала себя Устенька.
После вышел рыбак старенький,
Поклонился во все стороны,
Молвил слово решенное:
— А вы дайте-ко,
люди добрые,
В праву руку мне булатный нож,
Я воскину его до неба,
Пусть падет, чья вина — найдет!
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед бежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и,
кланяясь вбежавшим
людям, говорила...